На фестивале писателей, который ежегодно привлекает в Прагу писателей с мировым именем, в этом году была приглашена молодая чешская писательница Петра Гулова. Она отваживается говорить по-русски и смело отвечает на самые неожиданные вопросы. Мы говорим о чешском языке, о храбрости, о табу, о рашпилях и о многом другом.
Петра Гулова Первая ее книга «Память моей бабушки», где рассказ ведется от имени трех монгольских женщинах разных поколений, была названа в Чехии книгой года и сразу же переведена на несколько языков. Петра Гулова представляла Чешскую Республику на международных книжных ярмарках в Лейпциге и в Париже. Ей 31 год, у нее маленький ребенок.
Мы встречаемся в кафе. Петра — тоненькая, голубоглазая, в каких-то чуть ли не пижамных цветастых штанишках, похожа на царевну-лягущку в процессе превращения — такой у нее жабий симпатичный рот. Петра скручивает себе папироску и заказывает в буфете теплый имбирный настой.
— Я знаю, что вы интересуетесь Россией, много раз там были, книжку написали о Сибири. Почему?
— Я люблю путешествовать в страны, где я могу договориться. Таких стран немного. Ч говорю по-русски, по-английски и по-монгольски.
— А как вы выучили русский?
«Память моей бабушки» — Русский я выучила еще во время коммунизма. Я ходила в языковую школу, а после революции 1989 года, когда большинство моих сверстников прекратило учить русский, я продолжала, потому что я полюбила русский язык.
— И какую последнюю книжку вы прочитали на русском?
— «Современное искусство Монголии». Еще я пробовала читать Виктора Пелевина на русском, попробовала, но не докончила. Сорокина «Очередь» читала тоже на русском, но его «День опричника» прочитала на чешском. У нас очень хороший перевод.
— А ваши книжки переведены на русский?
— К сожалению, нет. Мой агент из Голландии, у него больше контактов в Западной Европе, чем в Восточной. Но я мечтаю, что кто-то услышит этот разговор и позвонит.
— Все время говорят, что у вас отважные провоцирующие тексты. Как вы сама это видите? В чем заключается отвага вашей прозы?
— Отвага – это очень важно в литературе. Например, я хочу в каждой книге попробовать что-то новое, чего я еще не делала, каждую книгу писать как первую.
— В этом и заключается, по-вашему, храбрость писателя? В том, чтобы каждая книга отличалась от предыдущей?
«Трехкомнатная пластиковая квартира» — Например, пять моих первых книг были о других странах – о Монголии, о Сибири, Америке, не было ни одной про мою родную страну. Меня критиковали, говорили, она чешка, и никогда не пишет про Чехию. Я боялась, что чехи станут говорить, а вот это не так, а вот это неправильно. А если книжка из Монголии или России, то большинство людей там никогда не было и…
— И вот там можете понаписать, все, что угодно…
— Да, я могу сказать: «Вот, я лучше знаю, чем ты». Поэтому я говорила об отваге – для меня это был вызов, написать что-то о современном чешском обществе».
— И вы читали на фестивале отрывки из вашей книги. Вы говорили, что будете читать очень скандальные отрывки из очень скандальной книги…
— Я читала из моей четвертой книги, которая называется «Трехкомнатная пластиковая квартира». Это монолог проститутки, но она не скандальна тем, что проститутка говорит о сексе – таких книг уже много. Это ново тем, с какой точки зрения она комментирует общество, феминизм, сексуальные фантазии. Это очень откровенно, и тоже мне понадобилось время, чтобы решиться написать такую книгу.
— Я как раз читала эту книжку, вы там пытаетесь снять табу со слов, обозначающих женские гениталии, поскольку этимология этого слова возвышенная и древняя, вы пытаетесь это слово как-то очистить, да? И обелить. И вы считаете, что у вас это получилось?
Петра Гулова — Думаю, что да. Там много новых слов, которые я придумала. Мужские гениталии там, например, называются rašple, по-чешски это слово женского рода.
— Это рашпиль.
— Да, а женские гениталии там называются zandavák, это слово мужского рода и означает, место, куда что-то вкладывается. Ну, просто такая игра с языком…
— Вы хотели дискредитированным словам дать другое звучание?
— Да. Я называю по-другому эти органы, чтобы мы могли о них иначе и думать.
— Есть ли в чешском языке у вас любимые слова, которые и фонетически, и по смыслу просто вам приятно произносить?
— У нас очень красивые слова для маленьких вещей. Например, jablko это «яблоко». А маленькое яблоко может быть jablíčko, jabličíčko, jablíčenko. Это я люблю.
— А вот, кстати, мне тоже всегда казалось, что в чешском очень много уменьшительно-ласкательных вариантов для слов, и чехи этим активно пользуются. Человек в буфете никогда не скажет «кофе», он скажет kafíčko. Вы это чем объясняете?
— Я не знаю. Но, правда, когда я говорила с другими славянами, из России или Польши, они сказали, что для них чешская речь звучит как детская. Это, конечно, смешно, но я это люблю. Причем, и грубые слова чехии преобразуют эвфемистично — do hajzlu, например, (hajzl значит сортир или мудак) превращается в do háje — в поле. Что-то мне это мучительно напоминает детское : иди на ху.. тор бабочек ловить. Чехи же никогда не скажут do prdele, а скажут do prčic. Прчице – это деревня. Или – do prkénka dubového – посылают в дубовое полено. Так мир небольшой страны одомашнен и лингвистически. Мата – такового, как в русском, здесь нет в принципе. Самое интересное, что при помощи этого сюсюканья можно выразить такую глубокую иронию, которую никогда не ожидаешь от человека, который разговаривает по-детски. И это тоже часть – чешского национального характера.
— Мне бы хотелось знать… Если бы вам нужно было представить красоту чешского языка иностранцу – монголу или русскому, какой бы фразой вы воспользовались?
— Я могу сказать, может это будет интересно для иностранцев. Все чехи знают это слово – nejneobhospodařovávatelnější. Это самое длинное чешское слово.
— Это очень красиво.
— Это слово переводится как «нечто, что очень трудно охозяйствовать».
— Вы можете рассказать, как начиналась ваша писательская карьера? Помните ли вы тот момент, когда вы сказали себе: «Это выглядит как будущая книжка» и когда вы решили это отнести в издательство или…не знаю, как это было.
Яхим Тополь — Некоторое время я писала стихи, потому что я полюбила мужчину, который писал стихи. Я думала, что если я тоже буду писать, то это притянет его ко мне, но это гос не случилось. Любовь, конечно, так не работает. Я бросила писать стихи, и потом начала писать прозу. Это была в Монголии, там я год училась в Улан-Баторе, и у меня было много свободного времени. Я скучала по Чехии, я хотела себе придумать какую-то программу и сказала себе: «Попробуй писать. Каждый день по три страницы вот в этой тетрадке». Писала-писала всю зиму, а потом я вернулась в Прагу и стала переписывать это на компьютер. Во время этого переписывания я поняла, что это совсем неинтересно, бросила этот текст и написала новую вещь, которую и приняло издательство. Мой друг, известный чешский писатель Яхим Тополь, я отдала ему новую рукопись, он поддержал меня, сказал, что это хороший текст, и отправил в издательство. Если бы его не было, я, может быть, не решилась бы.
У Гуловой очень специфичный стиль с большим количеством авторских неологизмов. Нередко, переводчики возвращают ей рукопись с тем, чтобы язык был или сленговый, или литературный, потому что ее язык – это ни то, ни другое. По ее книге в Праге поставлена пьеса Виктории Чермаковой, а сейчас планируется еще и фильм.
Петра Гулова — Мою книгу о Монголии «Память моей бабушки» купила чешская продюсерская компания «Негатив», и сейчас они ищут режиссера, который бы сделал это кино. Уже готов сценарий на чешском и на английском.
— Кого бы вы хотели?
— Конечно, кого-то с Востока, потому что понять Монголию такому человеку будет проще – или из Польши, или из России, но конкретного имени я не знаю.
Это была беседа с известной чешской писательницей Петрой Гуловой.