Одним из ярких событий литературной жизни Чехии стал недавно вышедший сборник стихов Томаса Венцловы и встреча с этим литовским поэтом, переводчиком и ученым в пражской Библиотеке им.Гавела. Сегодня вы узнаете, как Литва стала единственной страной в мире, выполнившей последнюю волю Кафки, и о том, когда выйдут воспоминания Венцловы о Пастернаке, Ахматовой и Бродском.
Томас Венцлова с Лоретой Вашковой в студии Радио Прага (Фото: Кристина Макова, Чешское радио — Радио Прага) Сначала мы, однако, поинтересуемся, что сподвигло Веру Коцианову на издание сборника стихов Čas rozpůlil se… / Įpusėja para (на русский, по-моему, можно перевести как «Время – надвое») в зеркальном литовско-чешском варианте — ради него она даже решилась основать свое издательство Venkovské dílo.
Вера Коцианова:
— Причины были сугубо личными. Алена Влчкова, которая перевела стихи Томаса Венцловы вместе с поэтом Ярославом Кабичеком — это до сих пор недооцененный автор, передавший поэтичность и выразительность этих стихов на чешском языке, что делает данный перевод исключительным, преподавала мне литовский язык. Позже она стала мне другом и коллегой. Она умерла в 2011 году, и со временем я узнала, что никто не собирается заниматься этим творческим наследием, поэтому я решила этим заняться.
Я также знала о том, что в ее архиве должны были сохраниться переводы Томаса Венцловы, и стремилась получить их, что мне и удалось еще при жизни супруга Алены Влчковой, умершего вскоре после ее смерти. Мне хотелось подытожить авторскую и переводческую деятельность А. Влчковой (1942–2011) и Я. Кабичека (1931–1996). К счастью, имя Томаса Венцловы в Чехии по-прежнему достаточно известно и воспринимается положительно, поэтому в большинстве журналов культурно-просветительской направленности были заинтересованы в том, чтобы опубликовать что-нибудь, что связано с Венцловой.
Томас Венцлова, который является наиболее известным современным литовским литератором, стал также гостем «Радио Прага». О прошлом и настоящем с поэтом и маститым переводчиком, зарабатывавшим лет пятнадцать до своей эмиграции в 1977 году почти исключительно литературными переводами, беседовала Лорета Вашкова.
— Вы являетесь носителем трех или, может быть, четырех культур. Думаю, что у тех, кто знаком с вашим творчеством, включая переводы, возникает ощущение гармоничного сосуществования в нем этих культур. Всегда ли это так у вас было?
— Вы знаете, я выучил русский в возрасте эдак так десяти лет. Вильнюс был тогда – сейчас это не так, – в значительной степени русскоговорящим городом. Я просто играл на улице с русскими ребятишками, иногда и дрался, и легко научился русскому языку со всеми его нюансами и даже, скажем, с непечатной лексикой. Польскому я научился лет в семнадцать-восемнадцать, когда польская печать стала очень интересной, гораздо интереснее, чем советская. На улицах Вильнюса можно было просто купить польские газеты и даже журналы, потом я стал читать и мировую литературу в польских переводах.
Например, произведения Франца Кафки на литовском, как и на русском, в то время были недоступны. Можно было прибегнуть к польскому языку, однако и здесь читателя, охочего до книг уроженца бывшего еврейского гетто Праги, подстерегал подвох.
— Когда в польский магазин в Вильнюсе пришло девять экземпляров романа Кафки «Замок», они были списаны как макулатура и сожжены. Таким образом, Литва — единственная в мире, исполнившая завещание Кафки; Кафка требовал, чтобы его сочинения после смерти были сожжены. Но один экземпляр «Замка» все-таки удалось спасти от этой смертной казни, и я его прочел, не без пользы для себя. Но английский я выучил по — настоящему только в эмиграции, в Америке, хотя английские тексты я читал, конечно, и до того.
— Там одним из первых испытаний, доставшихся вам, или брошенной перчаткой стала монография об Александре Вате, которую вам пришлось написать на английском…
— Да, надо было на английском, потому что я приехал в Америку, не имея никаких креденциалов, как говорится, как ученый. Я был переводчиком, немного поэтом, чуть-чуть публицистом и диссидентом, но никак не ученым. Правда, я занимался у Лотмана – это меня очень интересовало, и ездил к нему в Тарту, так что какая-то филологическая подготовка у меня была, но не было публикаций. А приехав в Америку, следует все-таки искать какую-то работу.
Большинство эмигрировавших знакомых Томаса Венцловы нашло работу на радиостанциях «Голос Америки» или «Свободная Европа». Нашего собеседника, однако, такая перспектива не прельщала. Почему?
— По разным причинам. Основная, что это все-таки учреждение, и там царят учрежденческие нравы, а в «Свободной Европе» — так даже вполне нравы советского учреждения. Я от этого бежал, зачем мне опять в это погружаться? Я стал искать работу в университете, но чтобы получить постоянный контракт, tenure, надо иметь, по крайнем мере, две книги. Причем предпочтительнее, чтобы обе были на английском, но у меня первая была на русском по русистике, а вторая, по полонистике, на английском.
Так родилась монография Томаса Венцловы «Жизнь и искусство иконоборца» о польском футуристе и поэте Александре Вате, стихи которого переводил Иосиф Бродский и Чеслав Милош. Именно последний, к слову, и предложил Венцлове заняться данной темой.
— Ват был крайний футурист, вроде Крученых. Ничего из того, что он тогда писал, понять было нельзя.
— Если сравнивать с литовскими литературными реалиями, можно в этой связи вспомнить и об участниках «Третьего фронта» («Trečias frontas» — литературный журнал левой политической ориентации)?
— В какой-то мере, но участники «Третьего фронта» были просто левые, хотя там и есть оттенок футуризма, но Ват потом перешел от футуризма просто к левому искусству, типа объединения ЛЕФ. В партию Ват, правда, не вступил, но когда Польша рухнула, и он оказался во Львове, который заняли советские войска, то его довольно скоро посадили, и он оказался в советской тюрьме, потом — в ссылке в Казахстане. Потом ему разрешили вернуться в Польшу, откуда он бежал во Францию и там уже писал стихи другого рода – религиозные, метафизические, довольно сильные и хорошие, и они нравились Бродскому. Кроме того, он написал книгу воспоминаний, которая вполне сопоставима с Надеждой Мандельштам и Лидией Гинзбург, с такими вот книгами. И это как раз его разговоры с Милошем. Милош его спрашивает, Ват отвечает. Вот об этом писателе я написал некую монографию, первую на английском языке. Это было очень трудно, мой английский пришлось править, и немало, но, тем не менее, она существует на английском и переведена на польский.
Когда речь заходит о триязычии и мультилингвизме, Томас Венцлова переводит свое владение этим языковым арсеналом в шутку.
— Может быть, это и не самая удачная шутка: литовский язык для меня мать, русский – жена, польский – любовница, а для четвертой женщины, для английского, в этой системе уже нет места, его уже не втиснешь. Поэтому английский я знаю гораздо хуже, чем польский и русский, хотя, конечно, могу говорить на нем и писать, и переводить, и переводил трудные тексты – вплоть до Джойса. При этом литовский язык для меня в какой-то мере сакральный. Например, стихи я пишу только по-литовски, мне в голову не придет написать что-то по-русски или по-польски. Вот так это у меня складывается.
— То есть это такое языковое многоженство, которое в вашем случае оправдано, и могло бы получить и благословение, поскольку оно действительно результативно…
— Ну, дай Бог, чтобы это было так, как вы говорите. Я что-то написал на всех четырех языках, и это распространялось во всех четырех странах. Большинство моих эссе и многие стихи существуют на всех этих четырех языках и даже на некоторых других.
— Насколько мне известно, в данное время вы работаете над книгой диалогов – как она рождается и когда появится?
— У нашей семьи есть приятельница и моя переводчица на английский язык Эллен Хинси. Это американский поэт, довольно известный в американских поэтических кругах, она живет в Париже. Она сделала, не столь давно, на английском языке книгу моих стихов, а потом предложила сделать такое длинное интервью – это иногда называется «интервью – река», есть такое польское выражение wywiad rzeka. И Элен спрашивает – вот вы родились там-то и тогда-то, в городе Клайпеда, расскажите о месте вашего рождения. И я там рассказываю о своем детстве, своей юности, о советской школе и советском университете, о том, как я стал диссидентом, о разговорах с Пастернаком и с Ахматовой, разговорах с Бродским, об эмиграции, о том, как я эмигрировал.
Дальше уже пойдут три главы – наверное, скорее про стихи, чем про что-нибудь другое, потому что в эмиграции жизнь не столь интересна: служишь, преподаешь, пишешь филологические статьи – я написал довольно много такой чистой филологии в лотмановском стиле. Это недавно вышло в НЛО, книга называется «Собеседники на пиру» — это название, как нетрудно догадаться, взято у Тютчева.
— А один из ваших друзей, по-моему, шутил, перефразируя название, что это — «Собутыльники на полу» …
— Да, совершенно верно. Кажется, это известный ученый Николай Всеволодович Котрелёв. Мы в юности с ним иногда оказывались и на полу. Могу даже процитировать стихи, которые Николай Всеволодович обо мне сочинил по Мандельштаму:
Ой ли, так ли, в Вильне, в ей ли — Все равно; Друг мой, Томас, дуй коктейли, пей вино.
Так вот, я занимался филологией, был профессором, сейчас уже — на пенсии, и об эмигрантском периоде особенно нечего писать — правда, я много путешествовал. Но об этом надо писать травелоги, что я в общем-то и делаю, но не воспоминания. Воспоминания кончаются на моменте эмиграции. Когда книга выйдет? Сначала ее надо завершить, но, я надеюсь, до конца года мы докончим с Эллен это дело. Мы уже подписываем договор с немецким издателем, и, по-видимому, после немецкого издания будет английское – книга пишется сразу по-английски, но Эллен ее редактирует. И потом будут, я надеюсь, переводы на другие языки — возможно, и на русский. И уж во всяком случае — на литовский.
Продолжение беседы с Томасом Венцловой вы услышите в одной из наших следующих программ.