Последний цикл работ чешского художника украинского происхождения Михаила Щиголя посвящен «Дневникам Франца Кафки», о чем мы начали рассказ уже на прошлой неделе. Разговор с мастером на сей раз коснется и того, почему ему было легко создавать свой миф об одной из ключевых фигур чешской истории, полководце Альбрехте фон Валленштейне, которому Шиллер посвятил трилогию. Однако Кафка останется в поле нашего зрения и сегодня.
Михаил Щиголь (Фото: Архив художника) Михаил Щиголь:
«Ну, тут надо быть очень честным и сказать, что то, что я нарисовал, ни в коем случае не является иллюстрацией к тому, что Кафка написал. Допустим, когда он писал дневники, свои сокровенные сомнения – он был человеком сомнений и внутренних колебаний, были там и даты, и числа, все, я как бы рисовал то, что было между тем, что он написал».
— То есть это было заполнение вами каких-то ниш, пропусков …
«Да. По сути дела я пытался нарисовать то, что он не мог написать словами. Такое бывает, искусство ведь такая странная вещь: что-то можно сказать музыкой, что-то словами, а что-то можно выразить только рисунком. А если этот рисунок потом описывать словами, он потускнеет, станет неинтересным. Но если в этом рисунке есть специфическое толкование текста, который всегда присутствует в нашем сознании — мы всегда думаем текстом, даже художники, хотя они этого и не признают, и иллюстрацией этого может служить название абстрактных работ. Вот висит абстрактная работа, а человек напишет: «Тихое утро», разве это абстракция, тихое утро?
— О названиях и содержании — эта связка не всегда напрямую в них прощупывается. Мне представляется, что в некоторых своих картинах вы явились таким подсказчиком. В частности, в ряде работ, ранее написанных и вошедших в увесистую монографию о вашем творчестве, вы, возможно, подсказываете в названиях некоторые ассоциации, которые могут возникать, глядя на эти работы. Названия эти или их подзаголовки иногда бывают и в виде размышлений или афоризмов. Например, относящееся к картине «Молитва»: Свечка, как жизнь – пока горит, растет иллюзия власти; чем короче свеча, тем больше иллюзия. Или к картине «Берег» о воде очищения, недостижимой для того, кто закован в броню. Понятно, что ассоциации могут быть у каждого свои. Мне кажется, что эти многослойные названия являют собой также определенный вид творчества…
«Тут можно вообще говорить о позиции художника. У меня позиция человека, который хочет быть понят. Я не отношусь к великим художникам, которым все равно, как их воспринимают. И поскольку я хочу быть понят, я пытаюсь, очень робко, как бы дать ключ к этому пониманию. Это название, которое не описывает механически картину, а как бы направляет человека, как ее надо воспринимать. И мне кажется, что это очень важно, потому что контакт необходим художнику и зрителю, и надо ему помочь. Конечно, не подменять визуальное восприятие текстом, но помочь, мне кажется, надо.
Что касается примеров, которые вы привели, это для меня не совсем типично, но был такой случай в моей жизни: я написал большой цикл работ, посвященный герцогу Валдштейну, и столкнулся с тем, что герцог — противоречивая фигура в истории».
— Валдштейн, наверное, в исторических источниках на русском языке приводится как Валленштейн…
«Да. И это личность, которая далеко не всеми может быть принята, и я опять не выступаю в роли его адвоката, а как художник выступаю как создатель художественного, живописного мифа, но я стараюсь, чтобы этот миф был, по возможности, правдивый. И в данном контексте, когда речь шла о человеке, миф о котором уже существует, приходилось подумать о том, как помочь моему мифу в столкновении с тем мифом, который реально в истории и восприятии людей существует».
— Но до этого, насколько я помню, вам пришлось преодолеть отвращение к истории, которая зачастую предстает перед нами как бесконечная война…
«Естественно – во-первых, я выходец из так называемого русского или социалистического пространства, и там у большинства русской интеллигенции генетически заложено отвращение к власти, это генетика русской интеллигенции».
— Как это тогда в вас преломлялось?
«Не знаю. Мне просто было интересно, куда я попал. Вот я живу в Чехии — я понял тогда уже, что буду тут жить, я пришел из одной культуры в другую, и мне просто было интересно. Может, это мне помогло тем, что я не был с детства чешской культурой набит».
— И вскормлен, наверное…
«Вскормлен, но в кавычках, как мы были «вскормлены» идеологией «Сталин — наш отец, Ленин — наш дедушка» — все-таки многие из нас выстояли, не поверили в это, и наоборот, но мы были этим «вскормлены», это да, пытались нас этим «вскормить». Ну, а тут чехи были вскормлены официальной версией личности Валленштейна, а я не был вскормлен, поэтому мне легко были создать свой миф, который официальной версии абсолютно не соответствует, но внутренне является правдивым. А потом оказалось, что он и в реальности может быть правдивым, и что многие историки рассматривают личность Валленштейна, я бы сказал, ближе к моему взгляду, чем к официальному взгляду».
— А каков ваш взгляд на Валленштейна?
«Мой взгляд очень простой, я ведь всего лишь художник, не историк. Это был удивительный ребенок с удивительными способностями, который преодолел совершенно трагическое начало своей жизни, когда в двенадцать лет он остался сиротой — умерли отец и мать. И этот мальчишка, сирота, сделал удивительную карьеру и был на вершине славы, власти и богатства. Для меня это был, по сути дела, шекспировский сюжет. Если можно так скромно сказать, моя живопись — это как бы шекспировский вариант судьбы какого-то человека, который начал трагически, дошел до вершины всего, до чего только может дойти способный человек, и кончил тоже трагически, потому что его убили без суда и следствия, из зависти, по приказу императора, которому он верно служил всю свою жизнь, но при этом он не был при дворе, он был военным».
Михаил Щиголь подолгу размышляет о героях своих картин или сравнивает полярность их действий даже после того, когда работа над посвященными им циклами уже завершена. Описав «валленштейнский» круг, он возвращается в XX столетие, к Францу Кафке.
«В отличие от Валенштейна, Кафка, как я это вижу, в своей жизни ничего не достиг – формально. Я не имею в виду качество его литературных работ и то, какой он великий писатель, который стал известным только десятки лет после своей смерти. Но в реальной жизни, в отличие от Валленштейна, он ничего не достиг. При этом он родился в благополучной семье, не был сиротой, он мог учиться, он был адвокат, юрист, но он-то всю жизнь мечтал быть литератором, свободным художником. А вместо этого он ходил на службу, и только в дневниках и своему другу Максу Броду он жаловался, что хотел бы писать, да времени нет. Он был влюблен в одну женщину, в Фелицию, писал ей письма и хотел жениться, создать семью, но и это у него не вышло. Когда началась Первая мировая война – Кафка вообще-то был патриот своего государства и хотел вступить в армию и воевать, – но и этого он не сделал».
Можно вспомнить и про то, как Кафка собирался бросить службу, жить крайне скромно и непритязательно и писать романы, однако планы остались планами. В двух неотправленных письмах своему близкому другу Максу Броду он просил после своей смерти уничтожить его архив и неопубликованные произведения, чего Брод, к счастью, не сделал, однако, полагает Михаил Щиголь, напрашивается вопрос — хотел ли Кафка всего этого на самом деле?
«Потому что если бы он хотел уничтожить архив, он уничтожил бы его сам, не надеясь на Макса Брода, если бы он хотел жениться, он женился бы. То есть это личность совершенно противоположная тому, что происходило с Валленштейном».
— Он, может быть, не знал, что этого его «я» не хотело…
«Двойственность свойственна всем художникам».